Воспоминания об участии в Курской битве монаха Самуила, насельника Саввино-Сторожевского монастыря

На Курской дуге я был с самого первого дня, как она организовалась – весна 1943 г. и до самого конца – июль 1943 года. Снабжение было настолько слабое, что нас неделю не кормили вообще, мы питались подножным кормом. Весна была. Говорили, что к нам обоз идет. Потом выяснялось, что никакого обоза не будет. А солдат просто обманывали.

Я попал на Курскую дугу в марте 1943 года. Обоза нет, а кормиться надо как-то: у населения просить картошки, у хозяев, в мягкой форме. Только нам сказали, чтобы мы не залезали в погреб подвала за картошкой, – часто потом не закрывали его, и зимой многое мерзло. Попросить надо!

Американцы оказывали эффективную помощь. Все автомашины там были американские, наших почти не было, мы даже пешком ходили, таскали на себе все вещи и продукты. В апреле-мае начали приходить машины, тогда стали перевозить солдат и вещи… Самолеты были, в основном, тогда тоже американские. Танки были наши, хоть и немного. Я был на участке перешейка, где сосредоточились силы для дальнейшего наступления и с нашей стороны, и с немецкой. Наш штаб находился в 70 км от этого перешейка, здесь было спокойно. У немцев было очень мало войск на нашем участке, поэтому мы чувствовали себя спокойно, знали, что наступления не может быть. Немцев было мало и нас мало, поэтому на этом участке мы жили мирно. Немцы нам давали концерты. Включали нам русские песни: «Валенки, валенки…», на русском языке. Нам было приказано: когда играет музыка – слушать, а когда начинается агитация перейти на сторону противника – открывать огонь. Никто из наших не поддавался на агитацию.

У нас было много узбеков. В начале июня начали наступление местного значения: две штрафные роты («шуры») и наш 3-ий батальон полка пошли на задание. Наступление было неудачное: пришли на минное поле, поэтому от 500 человек, которые пошли в наступление, немного осталось в живых, и раненых было немного, остальные все погибли – оборона плохая, место открытое – пулеметный огонь подкосил многих.

Я был автоматчиком, и наш взвод находился в резерве. Начался бой. Первые раненые пришли такие радостные, с улыбками. Один пришел, у него рука разломана разрывной пулей (хотя не положено было применять их, но немцы использовали разрывные пули). Рука разломана, и кость видна, а он кричит: «Ура! Ура!» и улыбается. Вот, казалось бы, какой ненормальный: разломана вся рука, а он улыбается?! А ведь это штрафная рота – т.е. штрафники, которых бросали в самые опасные и ответственные участки, их мало прикрывали. Они должны были искупить свою вину перед Родиной кровью. Получил ранение – значит, мобилизовался, уже не штрафник.

Вечером, после боя на поле сотни раненых, и впервые в жизни я услышал, что вера была у людей. На поле стоны и вопли людей: «Братцы, помогите! Братцы помилосердствуйте!» К утру голоса стихали.

Мы вышли из окопов, и нам дали задание подойти поближе к немецким окопам, чтобы немцы не таскали туда наших раненых. Нам говорили, что немцы их истязают и, в конце концов, расстреливают. Видим, лежит солдат, красивый такой, и новые сапожки у этого солдата. Мой товарищ, Комышов, сапоги которого были практически рваные, говорит: «Давай сапожки снимем!» и стал стягивать сапоги, а солдат очнулся и кричит: «Ой, братики пришли, спасли меня, слава Богу!» Он оказался из Рязани, командир взвода.

Я тоже был ранен на Курской дуге, когда мы ползли к немцам, чтобы занять их позиции. Старики говорили, когда ранен и еще чувствуешь, что жив, нет такой боли, надо всех поминать: родных, близких, прощаться с ними надо. И вот чувствую, что ранен в ногу, а как, не знаю. Нога не шевелится. Ну, думаю, умираю. Начал прощаться с бабушкой, она у меня самая близкая: «Бабушка, прости!…» Потом чувствую, начал сознание терять. «А, – думаю, – остальные же еще есть», – и начал перечислять: « Брат Николай, прости, брат Сергей, прости». С бабушкой я прощался долго и детально просил у нее прощения. Потерял сознание, наконец, и все, умер. Проходит какое-то время, не знаю сколько, начинает проявляться сознание, думаю: «Я жив, но где я: на этом свете или на том?!» Вдруг разрыв, значит я на этом свете, на том же свете нет войны. Пришел в себя, пополз. Вижу трое молоденьких солдатиков, лет по 16. Я говорю: «Ребята, я ранен, но не знаю как, посмотрите» Они говорят: « Давай, снимай штаны – о, слава Богу – здесь две дырочки», – т.е. пуля вошла и вышла. И говорят: «Давай дань, за то, что мы тебя осмотрели». Отобрали мешок и хотели отобрать автомат. Автомат я им не отдал, потому что если раненый пришел без оружия – могли не перевязать и наказать. А патроны, гранаты ребята отобрали у меня. Пополз дальше. Вижу – санитар перевязывает раненого. Сильно израненный такой, у него много всего там раскурочено, а другой, метрах в десяти, говорит: «Иди меня перевяжи, я истекаю кровью, тот все равно умрет, у него же там кишки наружу, он все равно не будет жить, а я выживу, иди и перевяжи меня».

А этот, у которого кишки, говорит: «Я те сейчас дам!», тот перестал. Я думаю, раз они так, там уже бесполезно подходить. Пополз дальше. Дополз до опушки леса, стоит фельдшер. Фельдшер – это сестра милосердия, лейтенант. Я ей говорю: «Товарищ лейтенант, вот я ранен, перевяжи меня». Она говорит: «А ты откуда? Из какого батальона? О, ты не наш!» Я говорю: «Как не ваш? Где же наши?» И начал с ней пререкаться и даже немножко «по-солдатски», грубо даже ей сказал, она: «Ах так!», задирает так платье – узкая юбка, и я знаю, что пинка хочет дать. Я думаю, ну, тут скорей надо убираться, и на прощанье ей по-русски, так сказать, выдал, и пополз дальше. Но она сказала, правда: «Ваш батальон вот там – пойдешь, пойдешь…», – рассказала, где батальон. Ну, пополз. И опять фельдшер стоит, женщина. «Девушка, – говорю, – вот меня надо перевязать. «А ты откуда? О, наш, давай, иди», и перевязали меня.

Ну, полз все это время часа 2, 3 может быть. Был молодой, пуля прошла насквозь. И крови почти не было.

И, значит, меня отложили. «Жди, – говорят, – здесь, дед придет, он раненых возит». А было еще рано, помню, 10 утра, может быть, часов-то нет, конечно. Я был сначала один, а потом нас два-три человека стало. Приезжает дед с повозкой, берет тех, которые тяжело ранены, человека три-четыре, и повез, а мне говорит: «Ты до утра полежишь». Потом он еще раз приехал, и еще раз, и вот до самого вечера так. Возит всех, пока я лежу, он увезет тяжелораненых, других тяжелораненых сюда подвезут, а мне говорят: «У тебя ничего страшного, с тобой ничего не будет». А уже вечер. Я говорю: «Дед, я те щас дам! Видишь автомат? Бери меня», – говорю. Но он и меня подсадил тоже на повозку. Поехали, и уже темно стало, потом едем, и вдруг один из раненых как закричит, заорет, понимаешь ли. Оказывается, дед задремал и въехал в сосну, и тому раненому телегой около сосны ногу вывернуло. Ну, он, конечно, начал: «Дед, ты изменник Родины, мы сейчас тебя расстреляем за это, почему мне ногу сломал?» Он говорит: «Я пять дней не спал, не могу уже». Ну, мы решили его не трогать, а те, которые лежали тяжелые раненые, говорят: «Ну и что, вы его расстреляете, а кто нас повезет дальше, вы же дорогу не знаете. Не будем трогать деда». Решили его не трогать. Поехали дальше. Ехали-ехали, все хорошо, и вдруг: раз! – телега наша перевернулась, одним колесом стоит на дороге, другим колесом в яме – лужа была большая. И телега перевернулась, и эти два раненых в лужу упали и уже забулькали… Ну, мы кое-как вытащили, деду говорим: «Давай вытаскивай их!», ну кое-как вытащили мы этих раненых.

Ну и суд установили ему – изменник родины, расстрелять. Опять эти раненые говорят: «А мы куда денемся? Ночь, темно. Не надо деда трогать».

«Ну, – говорят, – дед, на колени вставай». Пять дней не спал, ну что с ним делать, конечно, трогать его не надо. «Только давай, не садись больше в телегу рядом с нами, а бери лошадь под узцы и веди ее сам». Он так и довез нас до госпиталя.

А что такое госпиталь – палатка. Даже света никакого нет, а гильза – сплющенная, маленького калибра, фитиль такой. И вот нас завели в палатку, и санитар говорит: «Ну-ка, покажи его рану!» Он взял и как рванет одежду! Раньше, помню, в детстве, даже если ранка небольшая, сестра потихонечку разворачивает, а здесь он как рванул! Я вскрикнул, он: «Что ты ойкаешь, тут тебе не детский сад. Некогда нам заниматься». Сестра посмотрела, говорит: «Завязать снова». И смотрит всех до одного – может быть, самострел кто. Тут в одну сторону – влево, а у них вправо. А про меня сказала: «Забинтовать его». И вот, был первый прием, медицинскую карточку завели на меня. И потом вижу – в углу, в палатке, куча старых бинтов. Вдруг она зашевелилась и говорит: «Мальков, это ты?» Думаю: «Как это, куча бинтов, и оттуда какой-то голос меня спрашивает по фамилии. А я знал его – Бойков его фамилия. «Бойков – ты?» Он: «Да, я.». «Это ты что? Где ты есть?» – говорю. «Да вот, я, – говорит,- на мине подорвался». Весь израненный, весь забинтованный кругом, а жив! Ну, опять-таки – молодой, и вот оказалось, что живой, но, конечно, тяжелораненый считается. С кучей бинтов лежит.

Мы с ним вместе в одном взводе воевали. Как раз получилось так, что когда мы были в училище, там вся рота были москвичи. И Камышов, про которого я говорил, тоже москвич. Призвали нас в августе 1942, потом в Сибирь эвакуировали, месяца 3-4 там были, и затем послали на фронт в Сталинград.

До Сталинграда я был во 2-м Кремлевском офицерском училище, потом оно было эвакуировано. Там я имел некоторый успех, память была хорошая. Промыслом Божиим я туда попал. Половина училища попали на фронт, а меня отправили в автоматчики. Я хорошо изучил пулемет. Пулемет там есть – замок называется, станковый пулемет. Такой сложный, что даже офицеры не знали его на память, но они по книжке читали, а я однажды выучил на память его.

И вот однажды приехал один гость к нам, начальник, и вызывают меня: «Ну-ка, давай его сюда». А меня всегда в таком случае вызывали и удивлялись, что я на память рассказываю каждую деталь. И, вы знаете, каким-то образом я все перепутал. Все. Вверх ногами. Причем знал, знал. До этого ни разу не путал. Помню, говорю, говорю, и все говорю не так, как положено. А как раз со следующей недели начинали на фронт отправлять. Половину отправили. И говорят: «Отправить этого разгильдяя за то, что чин большой приехал, а он так…». Такая судьба, конечно, все в лучшую сторону, это промысел Божий был. И вот меня отправили на фронт, сложилось так. И потом – если бы я был офицером-пулеметчиком, – это такая серьезная должность, малоприятная. Таскать пулемет надо – 66 кг, люди устают, все прочее. А так я попал в автоматчики, и потом моя жизнь сложилась так, что жив я сейчас, слава Богу. Почему вот все переврал, когда знал отлично?! А за это меня отправили на фронт. А после ранения тоже промыслом из госпиталя нас выписали, и уже покупатель пришел. Покупатель – это из окопа пришли брать солдат себе. Покупатели взяли тех, которых на фронт, и еще из сержантской школы младших командиров.

Старшина роты и командир взвода, старший лейтенант там был, фамилию не помню. Вот они посмотрели, что я техникум окончил в Москве, что сам москвич, и по документам решили взять меня к себе в школу сержантов. Ну, когда пришли, я был разутый совсем, сапог не было и шинели не было даже. Загробов такой, командир взвода, говорит: «Ну куда он нам нужен такой? Не возьмем его». Ну, не возьмем, и ладно. Ушли. Потом через некоторое время мы уже пошли – догоняют те самые старший лейтенант и старшина. «Из училища, – говорит, – мы решили его взять, уже документы забрали». Разутого, раздетого, все равно. Но потом оказалось, что они не пожалели. Потому что я потом тоже успех у них имел. Вот, присвоено звание сержантов, и отправили всех на передовую, а меня оставили здесь на преподавание учебным батальонам. И вот пришли однажды нам новые минометы на колесиках, новой системы. Никто ее не знает. Но мне сказали: «Он учился в техникуме, пусть изучит по заводским документам и нам расскажет». И, действительно, я всю ночь сидел, выучил до капли его, а утром уже начал рассказывать офицерам устройство этого миномета.

Что про немцев рассказать?.. Они наших раненых собирали и лечили. Это после мы узнали. Отца одного трудника нашего раненого в плен взяли, вылечили, и сейчас он живой. Такие случаи были. Нам пропаганда рисовала немцев зверями, а вот как я увидел впервые немцев. Пришли мы на передовую, ночуем в доме, чугун целой картошки на ночь сварили, легли спать. Утром, чуть свет, в наш дом вскакивает солдат и кричит: «Немцы в деревне, а вы спите!» А мы что? Мальчики восемнадцатилетние. Мы трое вскочили. Одеваться нам не надо было, спали одетые. К бою готовы. Я выскочил из дома и вижу на другом конце деревни пригнувшихся и перебегающих от дома к дому немцев.

Среди нас был солдат такой круглолицый, по фамилии Веселов, у него был аппетит хороший. Когда мы выскакивали из дома, он прихватил с собой из печки и котелок с варёной картошкой. Подбегает к нам подполковник Николаев:

- Куда вы бежите?! – спрашивает он.

- Да там немцы зашли! – говорим.

- Ну, что немцы? Обороняться надо! – отвечает подполковник и вытаскивает из кобуры пистолет.

А Веселов в это время держит котелок с картошкой в руках, достаёт из него картошины и пробует: какая сварилась – ест, какая не сварилась – бросает на землю.

Полковник Николаев, видя это, говорит Веселову:

- Что ты делаешь?! Тут немцы, война, а ты картошку ешь!

- Да, картошка, она не вся сварилась – отвечает Веселов на это.

Тут подполковник выхватил котелок с картошкой из рук Веселова и, перевернув его, нахлобучил на голову солдата. Веселов был в каске. И вот картошка, смятая расползается вся по каске, падает на землю. А Веселов подбирает картошку и ест.

- Ах ты!! – не выдерживает подполковник Николаев. – Ты видишь, что у меня в руках?

- Пистолет, – отвечает Веселов.

Подполковник плюнул в сердцах, выругался матом, сказал: «Да катитесь вы…. !!!», – и побежал к другим солдатам. Мы отступали из деревни тогда. Таких историй много было.

А 7 июля 1943 года началось наступление на Курской дуге. Мы были в 70 километрах от деревни Прохоровка и видели своими глазами, что такое ад: небо горит, земля дрожит…Страшно.

«А каково сейчас тем солдатам, кто сражается там?» – думал я с замиранием сердца.

Потом я был ранен в наступлении. В госпитале девочки меня на плечи взяли и отвели в первое отделение, где тяжелораненые. Я три дня там пролежал. Но не особо тяжелораненый был. Нога только повреждена. На третий день одна санитарка молоденькая стала со мной шутить, я за ней погнался и на доктора нарвался.

- Ты кто такой?! Откуда здесь взялся?! – спрашивает доктор. – Тут тяжелораненые лежат, от боли стонут, а ты за девчонками гоняешься! Фамилия какая?

Через двадцать минут меня перевели во второе отделение, под которое был оборудован скотный двор, а вместо кроватей – нары из березовых жердей. Я опоздал здесь на обед и остался голодным, начал было спорить с поваром, так он пообещал мне двинуть по лбу черпаком. Вот так. Через две недели из госпиталя меня выписали.

Я как-то пошёл за орехами и опоздал на перевязку.

- Ты где был?- спросил меня майор Копылов.

- За орехами ходил.

- А что пузо такое большое?

- Там, под гимнастёркой орехи, которые я собрал.

- Выпишите его – приказал майор.

Мне рану открыли, посмотрели.

- Так она не зажила, – говорит медсестра.

- Если за орехами ходить может, то и воевать может, – ответил майор.

Так меня и выписали, потом я был направлен в школу младших командиров, был сержантом, комсоргом батальона, потому что я москвич и образование у меня было.

Наш миномет был новой системы – на колесиках. Старые – кг 30, раньше на себе таскать надо было, а эти на колесиках и система немножко другая.

Случай такой был. Мне сказали, что буду старшим на огневой на учебных стрельбах, и вот я когда стоял, сказали: «Огонь пристрелочный». Сделал выстрел, ну, конечно, там был недолет – перелет. Дали другую команду, когда начал я наводить по этой команде третий учебный выстрел был уже удачный.

А еще вот офицерские стрельбы были, учебные. Человек 12-15 офицеров, и меня взяли старшим на огневой. И здесь уже стреляют не по цели, а через лес, через деревню, допустим. Команду дает Командирский Пост, который впереди, по телефону, они руководят огнем. Вот они ушли на километры вперед, я – старший огневой, за минометом стою. И вот команда по телефону: «Прицел такой –то , буссоль такая –то». Я навел свои минометы, а они смотрят на лес, где наши находятся солдаты. Думаю: как так? По команде по той. Я им передаю по цепочке: «Повторите ваши данные». Те повторяют тоже самое опять. Я смотрю: три миномета у меня, и если стрелять – получается в лес, где наши солдаты, полк наш стоит. Мы же ушли на стрельбы недалеко, и когда я навел минометы, вижу – свой лес. Получается – стрелять в наших. Думаю: не выполнять приказ – расстрел на месте, а выполнил – по своим стрелять. Еще раз переспрашиваю – опять то же. И так три раза. Что делать? Получил приказ – выполняй. Хороший – не хороший, правильный – неправильный – ты выполни, а потом обжалуешь. И вот, конечно, промысел Божий. Я думаю: почему вот так они дают команду – по своим стрелять? И потом, я, опять-таки, хорошо знал буссоль – прибор, который служит для того, чтобы можно было миномет наводить на цель по телефону. Дают команду: «Буссоль 15», а я говорю, по цепочке, офицерам: «У вас неправильно собран буссоль». И вот после этого они передают: «Буссоль 45», то есть в противоположную уже сторону, на противника. Тут, конечно, я уж открыл огонь!.. Офицеры быстро согласились со мной, потому что увидели, что буссоль собран неправильно на 180 градусов при сборке. Шкала перевернулась.

А я неплохо соображал, техникум все-таки окончил, технику знал, бесспорно, но, конечно, это промысел Божий. Раньше я думал, что это я сообразил, а сейчас-то я знаю, что не я, Господь, конечно, дал. Откуда за километры я мог знать, что у них не собран прибор? Стрельбы там быстро свернули. У них было 15 офицеров, а я, сержант, смог их поправить.

Курская дуга – большой «мешок», сотни километров. Там леса, деревни и все прочее было. С марта по июль там находился. Четыре месяца был в школе комсоргов, в лучших условиях. Потом меня вызывают в штаб полка и говорят:

- Есть пять военных училищ, – назвали их. – Куда ты хочешь?

- В танковое училище, которое в Киеве, – ответил я.

- Скажи нам, кого ещё можно отправить в училище, подбери сержанта, которого мы отправим в училище вместе с тобой.

У меня после ранения была куриная слепота: днём видел хорошо, а ночью не видел практически ничего. И меня в это время суток за руку водили.

Я назвал Виктора (фамилию не помню), поговорил с ним и сказал, что его могут направить в училище учиться, если он даст мне слово довести меня до Киева.

- Даю слово, – сказал он.

И мы с ним направились в училище. Он меня честно-благородно довёл до Киева. Закончив училище, я стал офицером.

Мне не хотелось, чтобы на медкомиссии меня забраковали по зрению. В окопы мне возвращаться не хотелось. В училище намного лучшие условия. Поэтому я выучил наизусть таблицу букв, которую используют при проверке зрения. Когда подошла моя очередь, я так всё хорошо сказал, что врач удивился.

- Вот это зрение! – сказал он.

Мне было тогда 19-20 лет.

Был случай такой. Один наш солдат, ему 23 года, воевал с первых дней войны. Потом сильно захотел повидать жену и детей, сделал себе самострел (сам себя ранил), надеясь, что его отправят в отпуск. Он говорил, что немцы своих раненых домой в отпуск отпускают. За это солдата расстреляли.

Другой случай. Когда я был сержантом, командиром отделения, был у меня солдат, ему 23 года. Он удирал два раза с фронта. Его расстреляли, хоть он и сопротивлялся сильно.

Третий случай. У нас в полку была тройка. Один молодой узбек сам себя ранил. За это его приказали расстрелять. Командир мой говорит: «Пошли расстреливать».

- Ой, я не хочу, – говорю, – я тут вам сейчас картошку чищу, кушать готовлю. Набрали на расстрел других солдат. А потом мне рассказали, как это было. Стреляли в узбека пять человек, автоматчики. Он побежал, а все, кто стрелял в него, не хотели его убивать и стреляли мимо.

А капитан у нас был, его собакой звали. Злой очень. Он вытащил пистолет и говорит солдатам: «Если не догоните узбека, сейчас вас всех постреляю!» Тут уж делать нечего, пришлось солдатам выполнить приказ.

Когда наступил День Победы, я учился в училище. Меня как-то вызвали для вручения медали «За боевые заслуги», а я говорю: «Я не хочу медаль». Ну, её другому солдату и отдали, не стали спорить со мной.

Отказался, значит… Но потом подумал: и правильно! Медали не было, значит пришел с фронта без медали. А если бы медаль была, то каждая медаль в начале Отечественной войны ценность имела. А потом уже стали больше цениться ордена. Я не гордился. Смирение – ведь это самое большое, что надо человеку, а монаху – тем более. Вот и получилось, что я сам способствовал этому смирению.