Французы в г. Чаусах в 1812 г.

 

Из воспоминаний очевидца

Начало роковаго 1812 г., которому хотя и предшествовала зловещая комета, застало жителей России в самом безмятежном настроении духа. Житейския дела шли своим чередом; с начала весны сельские жители радовались при виде цветущих садов и полей, обещавших обильный урожай. Внезапно в начале июня пронесся слух, что к пределам России приближается несметная рать разнородных и разноплеменных полчищ под знаменами Наполеона, идущего поработить Россию. Весть эта достигла небольшого городка Чаус (Могилевской губернии). Неожиданное появление французских войск в пределах России породило в простом народе нелепую мысль, что Наполеон – антихрист, предтеча светопреставления. Этому, как известно, некоторые грамотное суеверы, или суеверные грамотеи (в их числе и Державин) нашли даже доказательство в натянутом сопоставлении имени Наполеона с апокалипсическим Апполионом.

Опасаясь последствий войны, жители Чаус, православнаго исповедания, начали собираться ежедневно для совещаний в домах, на улицах, и даже за заставой, по дороге, идущей к Могилеву, чтоб узнать что-либо от прохожих или проезжих, где находится неприятель, где наша армия и что делается и предпринимается в губернском городе. Каждый курьер, каждый фельдъегерь, отправляемые в первую армию под Красный (Смоленской губернии), были останавливаемы и окружаемы с разспросами о движении наших войск и о сражениях. Но когда жители узнали, что неприятельския войска уже под Могилевом, что, после даннаго сражения, наши войска отступают, то многие начали думать и совещаться о побеге в соседнюю Черниговскую губернию. Мне было тогда 11 лет, но я живо помню, как однажды, вечером, при закате солнца, находясь за заставой, мы услышали какой-то отдаленный гул и, приложив ухо к земле, удостоверившись по перерывистым раскатам, что это были пушечные выстрелы; действительно, то было сражение при деревне Салтановке, близ Могилева.

Вскоре затем  чрез Чаусы потянулись войска наши, казаки, калмыки, башкиры, пехота и артиллерия, на лицах которых заметно было уныние; они вступали и проходили чрез город без песен, без музыки, без барабанного боя, что еще более наводило страх и отчаяние на мирных жителей. Войска наши с небольшими роздыхами шли и днем и ночью в продолжение недели, если не более. То были корпуса Багратиона и Платова, следовавшие боковою линиею под город Красный, для соединения с 1-ю армией. Но когда появился в городе последний отряд казаков, под начальством (как теперь помню) полковника Сысоева, зажегшаго вечером казенный провиантский магазин с хлебом, чтоб не достался неприятелям, то отец мой, а с ним вместе и другие из чиновных жителей, отправились к нему с просьбой о выдаче им пропускных видов для свободнаго проезда в Черниговскую губернию, куда уже за несколько дней раньше отправлены были из города казначейския дела и книги, с казенными деньгами.

С удалением последняго отряда казаков, город наш оставлен был на произвол судьбы; в нем царствовало тогда полное безначалие: градские власти разбежались; их заменил какой-то польский муниципалитет из ксендзов и панов, ликовавших и воспевавших в честь Наполеона патриотические гимны в костеле, где уже был выставлен на хорах французский одноглавый орел. О евреях, гнездо которых у нас было препорядоченое, не могу сказать – какия чувства они сохраняли: в евреях не было заметно ни радости, ни страха, ни печали, ни уныния; это племя, суетящееся 6 дней в неделю и днем и ночью, кроме дня своего заветного шабаша, занимало у нас первое место в торговле и промышленности, владея богатыми каменными домами, лавками, магазинами, трактирами и кабаками.

Наконец, после долгих дум и сборов, потянулся из города по почтовой дороге к городу Чернигову и наш длинный обоз с сундуками, чемоданами, перинами и разными коробами, с любимыми кошечками, собачками и даже канарейками. Обоз этот, растянутый чуть не на версту, состоял из разнаго калибра допотопных экипажей: бричек, кибиток, повозок и простых тележек. Проехав верст 40, обоз остановился на ночлег в имении княжны Мурузи, где управляющий был знаком моему отцу. Здесь мы были поражены ужасом при известии, что все мосты и переправы на реках, через которыя нам следовало переезжать, сожжены казаками при их отступлении. Что оставалось делать? Продолжать путь было нельзя; при возвращении назад, мы могли быть отбиты неприятелем и лишиться последняго достояния. До полуночи наши кочевники не спали, думали, передумывали, и на общем совете решили тем, что лучше возвратиться во свояси, и ожидать своей участи. Плач женщин и детей поражал душу и сердце; но как ни велико было горе, а отдых  был необходим. Для отца моего с семейством и для других чиновных особ отведены были комнаты в господском доме, который стоял пустым; прочие ночевали на открытом воздухе и составляли стражу нашего обоза; воздух был в это время до того удушлив, что днем с трудом совершали путь.

С разсветом, когда все было готово к отъезду, наш обоз, после благодарности хозяину за радушный приют и угощение, двинулся в обратный путь. Дорогою молодежь, кроме детей, шла пешком и собирала по опушке леса грибы да ягоды; старики покуривали трубочки, да понюхивали табачок, разсуждая между собою, что предпринять, если нападет неприятель? Вопрос, конечно, решался тем, лучше дать тягу, чем отдаваться живыми в руки французам; противиться же или сражаться не могли, т. к. в обозе нашем не было никакого оружия, кроме дорожных топоров, ухватов да кофейников, необходимых в хозяйственном быту. Женщины, сидя в повозках, забавляли детей, да вязали от скуки чулки; моим же занятием был присмотр за канарейками и их кормление. Оне до того мне надоели, что я намеревался было выпустить их на волю; но сестра, подметив это, выдала мой умысел матери и мне досталась порядочная головомойка.

В полдень, на привале, где был назначен роздых для людей и лошадей, женщины засуетились и захлопотали у разведеннаго огня с самоварами и кофейниками, а мужчины, завалившись от зноя под телеги и повозки, принялись услаждать свое горе то старой водкой, то разными наливками и запеканками домашняго изделия, которых набрано было в дорогу чуть не на годовое продовольствие, и закусывать то салом, то ветчиной; после этого одни начали дремать; другие, как выражаются в Малороссии, запалили свои люльки (коротенькия трубочки) и разсуждали на ту же тему, о несчастии, постигшем так неожиданно нашу русскую землю… Вдруг кто-то, завидя издали поднявшуюся по дороге пыль, закричал: «французы, французы!» Легко представить себе суматоху на нашем привале: крик шум плач детей до того поразили всех, что отцы и матери, схватив детей, бросились бежать в лес, оставив на дороге и самовары и кофейники со всеми принадлежностями, разложенные на земле для обеда; а стая сторожевых наших дворняжек, охранявших обоз, кинулась по направлению пыли на неприятеля. Когда пыль начала приближаться и разсеяваться, мы заметили, что это были возвращавшиеся на телегах с сенокоса мужчины и женщины с вилами, косами и граблями. Много было после этого у нас говору и смеху над нашим паническим страхом, когда собрались все и расположились снова у своих костров.

После двухчасового роздыха, обоз двинулся вперед, и между пешеходами пошли разсказы и суждения о том, что делается под Москвою, и что предпринимается против врагов наших. Почты в то время были закрыты. Невесело шли старики наши: печальныя думы сменяли одна другую о близких сердцу родных, служивших в то время в армии. Думали и о том, что, может быть, возвратясь домой, не найдут в нем ни кола, ни двора, кроме пепелища. В самую полночь мы приблизились к городу, в котором кой-где еще мелькали огоньки, а при въезде в заставу, услыхали песни и говор шатавшейся по улице толпы пьяного народа, которая тотчас окружила нас. Но узнав, что это возвращаются свои горожане, отошла от нас и пошла своей дорогой. По приезде нашем в дом, в котором оставался семидесятилетний дворовый наш человек, мы узнали, что в городе вечером того дня разбито было чернью несколько еврейских кабаков, и водкою она вдосталь попользовалась. Сняв с повозок всю нашу кладь и разместив ее по местам, отец распорядился отправкою лошадей в лес, верст за 5 от города, где у нас был пчельник с избушкой, и куда еще до отъезда нашего был отправлен остальной скот под надзором дворовой женщины.

Не успели в доме опомниться после дорожных треволнений, как, в седьмом часу утра, прибежал к нам в страхе и попыхах домашний наш фактор Неух с известием: «что французы сейчас вступили в город и расположились биваками на торговой площади, гремя своими саблями и ружьями; что пришло их несметное число, и такие все страшные, что наши израили попрятались и лежат под бебухами (под перинами); т. к. лавки все заперты, и в рынке, где бы можно было достать белаго хлеба, которым французы питаются, нет ни души, то им всем на другой день придется околеть с голоду. Ой! Как это будет хорошо (прибавлял еврей), тогда и денежки их, и часики, пожалуй, как нибудь попадут в наши руки и мы тотчас сделаем им гандель» (торг).

Весь день этот у нас ворота были на запоре, и никто из домашних не смел показаться на улицу; вечером того же дня мы услышали сильный стук и звук оружия у ворот нашего дома. Сопротивление было немыслимо, и лишь только отодвинули задвижку у калитки, как 5 вооруженных французских кавалеристов вошли в дом, гремя шпорами и саблями. В это время в комнатах зажгли огонь. Брат мой и сестра до того были испуганы звуком оружия, что разбежались и попрятались кто куда мог, исключая меня, как взрослаго и отличавшагося своею храбростию и удальством лазить по крышам и деревьям за белками, которыя в тот год появились во множестве, что, по замечанию старожилов, было к войне. Непрошенные гости наши, которых мы встретили со страхом, обошлись с отцом моим, как с духовным лицом, вежливо. Старший из французов – с виду офицер, – осмотрев все комнаты и не заметив ничего привлекательнаго и лакомаго, потребовал выдачи ему домашняго скота, коров и лошадей; когда же отец мой объяснил ему, что весь скот забран и угнан последним отрядом казаков, то офицер ограничился приказанием изготовить им к завтрему обед и прислать его в еврейский трактир, где французы квартировали. Один из них сидя на стуле, привлек меня к себе, и спросил, не желаю ли я вступить к ним в службу; ответом моим было бегство в сад, в котором после едва нашли меня, т. к. я спрятался на огромной столетней груше между листьями. На другой день, заказанный обед, о котором матушка моя усердно похлопотала, был отослан, по назначению, в трактир, но когда прислуга возвратилась с пустой посудой, то не оказалось на лицо 5 серебряных ложек: вероятно, любезные воины оставили их себе на память. Мать моя крайне огорчена была этой покражей и хотела тотчас же послать за ними; но отец, знавший, что значит военное время и военная сила, не позволил этого сделать, говоря: «Слава Богу, что этим только ограничились». За то от матушки досталась на голову ворам целая лавина проклятий.

Через несколько дней, во время нашего обеда, вошел пожилой человек в военном мундире, при сабле, и произнес по-польски «хлеб да соль». Мать моя, из вежливости, пригласила его к столу; когда он сел и взглянул на маленьких детей, то заплакав сказал: «я оставил дома жену, детей; Бог знает, увижу ли я их когда-либо? меня взяли и погнали насильно. Заприте, сударыня, ворота и не пускайте из нас никого, потому что один идет от Бога, а другой от чорта»; этими немногими словами высказано было многое.

Пребывание неприятельских отрядов было у нас не продолжительно; они сменялись часто одни другими; тут были и французы, и саксонцы, и вестфальцы, и поляки. Квартир в домах они не занимали, но располагались биваками на площадях и лугах близ реки, где по временам производили свои ученья и маневры, нередко комическаго свойства. Так, например, они снимались с своих стоянок по сигналам рожков, выходили поспешно из города в одну заставу, а вечером, в сумерки, снова появлялись из другой, наводя этим страх на жителей и показывая многочисленность своих войск; но этот фокус-покус был подмечен горожанами, когда они переправлялись вброд через реку, верст за пять от города. Количество французских отрядов не превышало более двух или трех эскадронов; было несколько легких кавалерийских орудий, громом которых они при вступлении в город у заставы приветствовали жителей, или, вернее сказать, пугали и наводили страх на них. Главныя же силы неприятельския с их маршалом сосредоточены были в губернском городе Могилеве и его окрестностях. Не могу сказать, чтобы эти отряды занимались грабежом и насилием; этому обязаны мы были, как мне впоследствии было объяснено, временному тогдашнему военно-польскому «ржонду», который составлен был из ксендзов, знатнейших помещиков и чиновников римско-католического исповедания; вернее же сказать – боязни самого ржонда потерпеть нападения от своих крестьян православнаго исповедания, которые в военное время могли возстать против своих неправославных помещиков и ксендзов. Самый ржонд, чтобы предотвратить страшное нападение со стороны православных обывателей и крестьян, которых число в десять раз превышало католиков, исходотайствовал у начальства французской армии охранительныя по городам и даже местечкам Могилевской губернии военныя команды, под названием «Ochrana», дабы держать в страхе все православное народонаселение. Следовательно, ржонд этот внушал командам удерживаться от грабежа и насилия, чтобы не возбудить общаго возстания православных на всех помещиков римско-католического исповедания и ксендзов.

Обхождение вельможных и ясневельможных панов, завладевших в городе и уезде всею администрациею, отличалось надменностью. Я видел многих из них в их национальных старинных польских кунтушах с вылетами, т. е.  в кафтанах с откидными за плеча, разрезными рукавами, в конфедератках и при саблях. Господство их, впрочем, было непродолжительно: когда пронесся слух, а появившияся затем военныя реляции подтвердили его – что Наполеон выступил из Москвы, – вельможные паны упали духом, повесили носы, и тотчас же сняли свои национальные кунтуши и сабли.

Не могу не заметить одного обстоятельства, разсказанного мне покойным отцом моим, что в то время, когда неприятельские отряды стояли в нашем городе, некоторые из жителей в темныя ночи видели в отдаленных улицах казаков с пиками. Легко могло быть, что они, составляя военную цепь для разведок, появлялись по ночам в городе, и сообщали тихомолком русским и реляции наши о военных действиях, которыя читались и передавались друг другу.

После этого между жителями снова начали составляться кружки, пошли рассказы, толки, пересуды, а услужливые наши домашние факторы: Борохи, Хаимы и Лейзеры, без которых у нас ни один порядочный дом обойтись не мог, разносили по домам, в виде живых газет, разные слухи и новости, кто и зачем приехал в город, где остановился, чем занимается, даже описывали физиономию приезжавшаго. Эти лица, соблюдая свой интерес, ловили рыбу в мутной воде, т. е. служили и нашим и вашим, смотря откуда ветер: без фактора у нас был, как говорится, дом не дом; даже на женских половинах водились фактории и еврейки, обязанныя доставлять вельможным пани ежедневно сведения о привезенных из Варшавы в лавки и магазины модных товарах, которые потом грудами приносились для выбора на дом, т. к. ни одна даже маленькая аристократка не позволяла себе из гордости утруждать свои ножки хождениям по лавкам. Это было в наше время, теперь, я думаю, уже не то; – я видал прежде как в присутственных местах заседали евреи в своих ермолках: градским главою у нас был Рабинович, а бургомистром Левик; даже за секретарским столом сидел еврей, в ермолке, с пейсами, который до того был нашпигован, что знал все указы наизусть, как свои молитвы. Это допускалось в то время потому, что все купеческое сословие состояло из евреев, в руках которых находилась вся торговля; мещане-же христиане, по бедности своей, занимавшиеся только хлебопашеством да извозом, не были допускаемы к выборам в градския должности.

Наступила глухая осень. Радостныя вести о поражении неприятеля летели одна за другой. В октябре месяце появились передовые отряды казаков; снова потянулись полки наши, с музыкой, песнями и барабанным боем; все в народе ожило и встрепенулось. Многие из генералов и офицеров, по приглашению отца моего, посетили дом наш, в котором заранее был приготовлен завтрак. Дядя мой, Корженевский, бывший до нашествия французов исправником, не помню, кем-то из генералов был назначен временным начальником города и уезда, с письменным приказанием отобрать у поляков оружие, которое имелось у них в домах, как в городе, так и уезде. Правители же бывшаго французскаго муниципалитета заранее улизнули, так что русским генералам, желавшим познакомиться с ними и побеседовать о их патриотизме, не удалось отыскать их негде: они вынырнули лишь тогда, когда последовал милостивый манифест.

Вслед за войсками, когда установилась зима, чрез Чаусы потянулись многочисленные обозы с мешками сухарей, овса, и прочими запасами для продовольствия войск, и следовали по направлению к Могилеву, а оттуда к Витебску. Между тем, в Могилеве возстановлен был прежний порядок и управление губерниею вручено было губернатору, графу Дмитрию Александровичу Толстому, к которому не раз возил меня отец, когда тот приезжал в имение свое, Еловое, близ города Чаус. При вступлении французов в Могилев, граф едва не сделался добычею плена; только за несколько минут до их появления, он ускакал на беговых дрожках.

Что происходило во время пребывания французских войск в Могилеве – мне неизвестно; слыхал только, что тамошнее духовенство, имея во главе епископа Варлаама, присягнуло Наполеону; Варлаам по суду был лишен святительскаго сана, с низложением в простой монашеский чин, и сослан в монастырь в Минскую губернию.

При слабом моем очерке из далекаго прошлаго, не могу не разсказать слышанный мною в то время анекдот о том, как донской казак ловко провел французов. При отступлении наших войск, французы захватили под Могилевом донца, и посадили на гауптвахту; сидит казак, люльку покуривая, да думает думу, что, может, не сегодня, так завтра его разстреляют… Неожиданно входят к пленнику два французским офицера, и один из них на польском языке требует от него, чтоб он показал им свое казацкое искусство гарцовать на коне; казак замедлил ответом, но, по некотором раздумьи, сказал: «Можно! только вы дайте мне моего коня, пику да нагайку – принадлежности необходимыя при гарцованьи». По приказанию офицеров, приведена была к казаку его верная кляча, – казак мигом вскочил в седло, взял пику и нагайку и выехал на торговую площадь. Это было утром в базарный день, когда народу бывает много; лошадка, узнав хозяина, от радости с быстротою молнии понеслась по площади, огибая круги один за другим; казак показывал свое искусство и ловкость, опрокидываясь на скаку несколько раз под лошадь; французы и народ кричали «браво, браво». Но когда послушная лошадка была разгорячена до известной ему степени, казак дал ей шпоры, хватил нагайкою, и исчез в глазах французов и зрителей под гору. Французы бросились за ним, но тут увидели его плывущаго на лошади по Днепру, и достигающаго до половины реки. Сделанные по нем выстрелы из пистолетов были напрасны; казак, достигнув берега, снял шапку и перекрестясь махнул в воздухе рукой, как бы прощаясь с французами, и исчез из глаз их мгновенно: упустили пленника из рук и поняли, что с казаком не шути.

А.М. Романовский